Для них она всего лишь инструмент мести, они смотрят на неё своими пустыми глазами и видят всего лишь осколок той, давней жизни, уютной и полной благ. Того времени, когда они были обласканы, богаты, и жизнь их протекала в сытой темноте замка – рука их редко ложилась на рукоять оружия! И теперь они думают на самом деле не о ней – им все равно, взойдет ли она на трон. Теперь они хотят лишь того, чтобы она возвратила то время… да…

Да удрать! Кинф с ненавистью дернула полу платья и расхохоталась. Савари будет вне себя от ярости. Он все время говорит, что покидать замок не безопасно – интересно, а что бы он стал делать, если бы её убили? Нет, правда – а если бы она погибла? Многое бы она отдала, чтобы посмотреть на его постную физиономию, вытянутую, как у лошади, если б он увидел её мертвое тело. Как бы он тогда пристраивался к другому трону, на котором сидит монарх, ничего не знающий о его талантах?

Хихикая, она на цыпочках пробежала к дверям и прислушалась, приоткрыв себе маленькую щелочку.

Горт и Савари спорили. Горт упрямился, и непременно хотел куда-то идти и что-то посмотреть еще разок – краем уха  Кинф услышала что-то о сокровищах и о шлеме… Да, о шлеме – наверняка о том, который эта девка, Тийна, нацепила себе на голову. Тоже мне, горе! Головы, что носила его по праву, давно уж нет, а они ссорятся из-за куска металла! Савари, кажется, умолял Горта на коленях никуда не ходить и не подвергать себя опасности – именно так он и выразился, высокопарно и смешно. Горт настаивал. Понятно; эти двое сейчас уберутся прочь, Савари просто не может не опекать, он непременно потащится следом, щедро поливая их путь слезами. Рыцарь Нат благоразумно дремал в углу; вот кого природа наделила разумом щедро! Он вступается в драку лишь только если это необходимо, и никогда не лезет на рожон сам – что за мудрый человек! О том, что Нат с похмелья разнес ползамка, Кинф уж позабыла.

Так; Кинф, неслышно ступая, подбежала к своему сундуку и откинула тяжелую крышку.  Черт бы подрал этот маскарад! У принца Зара все вещи, как на грех, были яркими и броскими,  зеленые до невозможности или пурпурные. С трудом она отыскала пару неприметных коричневых штанов – в них полагалось, вообще-то, свершать вечерний туалет, но в нищей Мунивер, где одежда – дырка на дырке и та – на заплатке, такие штаны были  просто верхом роскоши.

Кафтан пришлось все-таки взять багровый, расшитый жемчугом – а, ерунда! Под плащом все равно не видно! С азартом избавившись от ненавистных легкомысленных тряпок, Кинф торопливо натянула  выбранные и вещи и осмотрела себя в зеркало. Да, без зеленых украшений она не сильно бросалась в глаза. Но, с другой стороны, теперь, когда она не забинтовала натуго грудь, с первого взгляда можно было опознать в ней девицу…

Она поспешно натянула сапоги – а, черт! За одно шитье на сапогах её  с удовольствием прибьет любой в этом городе! – и снова приникла к дверям. Тихо; кажется, Савари ушел, как она и полагала, за Гортом.  За дверями раздавался лишь громовой храп Ната; на рабов плевать – им просто можно приказать оставаться на месте. И, если они не подчинятся, можно их убить. Вот как!

Хлебнув для храбрости еще – бокал её опустел, - она  взяла родовой меч и тихонько отворила двери, ступив в комнату, где размещалась её охрана.

Нат безмятежно спал и даже ухом не повел, когда она вышла. У него приказ охранять входную дверь, чтоб не открывалась! А до внутренней ему дела нет. Пусть хоть оторвется с петель!

Рабы не спали; они, кажется, вообще не спали. В темноте их желтые глаза горели, как свечи, с интересом рассматривая госпожу. Рабы… подневольные люди. Интересно, что они ощущают? 

- Хотите свободы? – произнесла она на певучем гортанном языке южан – наверное, они здорово удивились, услыхав родную речь из уст наследной принцессы! Язык рабов никогда не звучал в этом замке. И их замешательство здорово позабавило её. – Я знаю, вы преданы мне. Но я также знаю, что вы оба непременно умрете, если пройдете этот путь со мной до конца. Я вижу вашу смерть;  она состоится через день-два. Может, уже сегодня. Но я этого не желаю; я не хочу лишней крови; особенно тех людей, что шли со мной с самого начала. Поэтому я говорю вам – уходите. Сейчас же. Вы больше не служите не принцу Зару, ни принцессе Кинф.

Они знали, что она пьяна. Наверняка унюхали запах вина – она облизала губы и обнаружила, что они просто приторно сладкие от этого густого напитка, - но смолчали. И ничего не сказали; и Кинф не услышала, как они ушли – видела только как открылась дверь, впуская полосу желтого света и вновь закрылась. Все.  

Впрочем, она не жалела. В хмельной голове сожаления и раскаяния зародятся, может, завтра. Но не сейчас – она точно знала, что спасла от смерти двоих людей. Пусть рабов. Но они проживут долгую жизнь и будут помнить эту ночь и её, их королеву, пощадившую их.

Нат перестал храпеть, и она замерла, даже дышать перестала, и застыла на одной ноге, потому что вторую подняла, чтобы ступить. Хорошо, что рабы ходят так бесшумно! Впрочем, и сонный Нат это тоже сообразил – это всего лишь рабы вышли. Никто не зашел, не вломился, не угрожает… Пусть себе ходят, черномазые. Ему до того дела нет!

Труднее всего было дождаться, когда рыцарь вновь начнет оглушительно храпеть, уверенный, что ничего важного не происходит. Когда же его храп смолк, отделенный от Кинф дверью, она бросилась со всех ног прочь – куда? Она и сама не знала.

Наверное, только благодаря тому, что сегодня сонки, так же как и она, праздновали свободу, она добралась без приключений до выхода из замка. Никто не остановил её; никому и дела не было до того,  куда это собрался принц Зар без всех своих слуг, регалий и без усов.

Так же беспрепятственно она пересекла двор – кажется, конюх, воспользовавшись всеобщим расслаблением, тискал какую-то девицу на сеновале, - и проникла в конюшню.

Конь у неё добрый; в конюшне Алкиноста других и не держат – на вид лошадь как лошадь, но в скачке ей нет равных. Удерет от любой погони!

- А куда это собрался пресветлый принц? – голос, разбитной и мерзкий, раздался за её спиной совершенно внезапно, и рука её, подтягивающая подпругу, сорвалась с ремня оттого, что ладони вмиг стали скользким от пота. – Или, точнее сказать, принцесса?

Она обернулась; всего двое человек стояло у неё за спиной, и это были не отпущенные ею рабы – вначале она подумала так. Думала, наябедничали Савари и он отправил их за нею.

Но то были не они; никогда бы она не спутала своих рабов с этими людьми в серых плащах!

Первый, тот, что стоял поближе, поигрывал дубиной – с ужасом увидела Кинф запекшуюся кровь на темой старом дереве,  и поняла, что этим орудие пользовались не только в честном бою.

Второй словно стоял на страже, ближе к выходу, держась тонкой сухой белой рукой за кольцо в дверях,   и в  другой руке его блестело длинное тонкое лезвие – Кинф даже показалось, что оно давно не чищено, и темно от покрывшей его крови… старой крови,  смешанной с пылью и паутиной… и свежей, еще недавно бывшей живой – красная полоса еще даже не подсохла, и Кинф невольно посочувствовала тому, кто повстречал на своем пути этого человека.

Однако, как бы она ни была напугана, ей все же пришло на ум то, что тот, второй, судя по всему человек немолодой, скорее – старый, может, даже учитель, и тогда… тогда дело худо!

- Интересно, куда же мы идем? – продолжил первый, тот, что с дубиной, на шаг приближаясь к ней, словно впавшей в оцепенение. – Или, может быть, мы что-то прячем? Например, венец? Или деву – что там у тебя, отчего ты так быстро решила сбежать из своей любимой столицы? Нашла то, зачем явилась, и теперь удираешь, оставив на произвол судьбы своих людей? Это правильно; зачем таскать за собой бесполезную кучу народа? Но вот вещички-то тебе не принадлежат. Отдай, а?

Несмотря на то, что неоднократно Кинф встречалась лицом к лицу с куда большим числом противников, она словно оцепенела о ужаса, и не только от вида оружия, которым расчленяли врагов – от вида самих нападающих.

Лица их были скрыты капюшонами, но она могла поклясться, что оба они – кары, и даже живут неплохо. Тот, что стоял у входа,  был в добротных сапогах, из-под серого подола высовывался носок из крашеной в коричневый цвет кожи.

И они знали, кто она. В этом не оставалось сомнения.

И хотели убить. Кары – хотели убить свою наследницу трона. Пусть кинф, но свою, единокровную!!!

За что?!

- Что вам нужно? – спросила Кинф, стараясь сохранить вид достойный и неустрашимый, но ей это не удалось – тот, что с дубиной, сделал шаг ей навстречу, и она отшатнулась от него невольно. Это движение не ускользнуло от внимания неизвестных, и Кинф услышала смешок, нехороший, колкий, такой, каким смеются из темного угла, наблюдая за жертвой.

- Нам нужно то, что ты раздобыла в подземелье, - терпеливо ответил серый, поигрывая своей дубиной. – Если ты отдашь это, мы убьем тебя быстро. Если нет – чтож, сначала мы развлечемся, а уж потом  сами отыщем в твоих вещах то, что нам нужно.

- Не понимаю, о чем вы говорите, - Кинф вдруг обуял ужас. От двоих людей веяло такой жестокостью, рядом с которой мерк, наверное, и ужас войны.

- Нет так нет, - покладисто согласился серый – и его дубина, страшно ухнув, вдруг молниеносно опустилась на то самое место, где стояла Кинф. Точнее, где её уже не было – за миг до удара некая рука вдруг ухватила её безо всякого почтения за шиворот и сдернула с места. А потому дубина, утыканная гвоздями, встретилась не с беззащитным мягким телом, а с широким сонским тесаком, и встретилась весьма неудачно – неожиданный заступник (или, может быть, мародер, решивший оспорить с неизвестными право ограбить её – Кинф не исключала и такой возможности) был весьма искусным воином, и тесак его, непонятно как проскользнув меж гвоздей, подрубил шишковатую голову дубины.

Сонк – а человек, внезапно появившийся в этом страшном месте, был наряжен в тяжелый плащ, подбитый медвежьей шкурой, и в меховую шапку, - выдернул своё оружие из ощетинившейся белыми щепками деревяшки (для того надобно было иметь неимоверной силы руки!) и встал в стойку. Кинф, сидящая на полу, в куче соломы, с удивлением наблюдала, как ноги, обутые в разбитые и худые башмаки, топча теплую кучу навоза, переступают умело и не заплетаясь, как то бывает с хмельными по обыкновению сонками, и второй нападающий сообразил, что дело худо. Крепче прикрыв дверь, он сжал свой узкий длинный клинок и с нечеловеческим визгом, от которого тоскливо взвыли все собаки в округе и шарахнулись испуганные лошади, ринулся на нападающего.  

Нападающий сонк был парень не промах. Наверное, ему было тяжко волочить свои ноги в тяжких башмаках с налипшими на них комьями грязи, и скакал он тяжело и неуклюже – но несмотря на это ни один из нападающих не мог ни на шаг приблизиться к Кинф. Еще пару раз ударила дубина и потеряла свою шипастую опасную голову, превратившись в бесполезный обрубок дерева, которым, конечно, можно сделать больно, но не убить. Человек, оставшись безоружным, с изумлением смотрел на зажатую в руке палку ровно миг – а потом его голова отделилась от тела и покатилась по полу.

Второй, с клинком, был не так прост, как его ученик. Меч его опасно и безжалостно свистел, рассекая воздух – пару раз он пролетел прямо над меховой высокой шапкой сонка, поспешно пригнувшегося (а странно, отчего он отступает, а не рубит сам? Словно поддается или заманивает…), и Кинф могла бы поклясться, что сонк напуган неизвестным.

Но, напуган или нет, а он продолжал отступать, лишь изредка делая выпады в сторону наступающего, все больше ловко уклоняясь и уходя от боя. Серый впал в неистовство; он уже не визжал так страшно и непонятно – он рычал от бессильной ярости, промахиваясь все снова и снова, и сонку уже стоило бы рассмеяться и начать выкрикивать те обычные гадости, коими его собратья поддерживали себя в  бою, но он молчал, снова и снова уходя от ударов, и лишь изредка его широкий тесак скрещивался со страшным узким клинком.

Бой затягивался; может, не замечал того серый, но со стороны было хорошо видно, что сонк словно нарочно затягивает поединок, уступая человеку в капюшоне. Широкий тесак, почти дотянувшийся до головы серого, в самый последний момент вдруг останавливался и позволял длинному клинку оттолкнуть себя, чтобы начать атаку снова. Однажды он коварно и смело кольнул серого в живот, и Кинф радостно вскрикнула, уверенная, что этот укол будет смертельным для серого.

Но это было не так – из-под распоротого серого плаща выскользнул, разрезанный, широкий пояс с медными бляхами, и серый рассмеялся, издеваясь. Сонк быстро отступил, прикрывшись, словно не удивившись и не опечалившись от постигшей его неудачи, и серый вновь ринулся вперед.

Длинные тени уродливо изгибались на стенах в свете оставленного кем-то замызганного, еле чадящего фонаря, и серый, загнавший юркого сонка в пустующее стойло, торжествуя, рассмеялся.

- Попался, герой! – произнес он своим странным шипящим голосом, метясь своим длинным лезвием в сердце смельчака. Он запыхался и был вымучен, грудь его тяжко вздымалась, и хриплое дыхание вырывалось из его открытого рта. В голове Кинф мелькнула мысль, что именно этого и добивался сонк, но какой в том толк, коли он потерял свое оружие? Широкий тесак, в очередной раз опоздавший на миг, поплатился за свою небрежность и был выбит из руки, его сжимающей, и теперь лежал в истоптанной грязной соломе. – Ну, и чего же ты хотел? Оспорить добычу? Идиот! Когда мы ушли бы, все досталось бы тебе! А теперь я прихвачу еще и твою жизнь!

- Да неужели? – бесстрастно отозвался сонк на чистейшем карянском (сонки так не разговаривают, нет!), и из-под полы неудобного плаща, распахнувшегося, как огромные тяжелые крылья хищной птицы, выскочил – иного слова и не подберешь, - тонкий длинный меч с шелковыми щегольским кистями на рукояти, украшенной рубинами и золотом. В один взмах он выбил длинный узкий клинок, выпачканный в чужой крови, из тонкой руки старика. Кулаком с зажатой в нем рукоятью меча сонк, так красиво разговаривающий на карянском языке, безжалостно и безо всякого уважения к старшему ударил прямо в скрытое серой тканью лицо, сбив человека с ног, и старик – теперь просто поверженный и немощный старик, охающий и ноющий по-стариковски, - упал ему под ноги.

Рывком Йон – теперь мы можем сказать что это был именно он, - сбросил с себя плащ и выкинул в угол шапку, которой до того скрывал свои белые волосы. Поднял свой широкий сонский тесак и вложил свой меч в ножны, словно не хотел пачкать его в грязной крови того, кто возился теперь у его ног в навозной жиже.

- Ну, что теперь скажешь, учитель? – спокойно произнес он, острием клинка сорвав в лица серого его капюшон. На него глянули совершенно красные от бессонницы и ярости слезящиеся  мутные стариковские глаза, и Кинф, до того бывшая  просто безмолвным наблюдателем, с криком подскочила на ноги.

Она узнала этого человека, и ей стало еще страшнее. Не могла она не узнать бывшего начальника королевской стражи! Его яростный и страшный взгляд, его кривой рот и редкие, совершенно белые волосы – им не помогали ни дорогие масла, ни крема, коими в былые времена он умащал свои жалкие кудри, и они всегда торчали в разные стороны, как солома на голове пугала.

И, конечно, его страшный шрам на горле – раньше она никогда не слышала, как старик говорит, но теперь, когда клинок Йона бесцеремонно и грубо оттянул серую ткань, обнажая его шею, она поняла, отчего у серого такой странный и страшный голос.

Когда-то в бою старику перерезали горло – слишком неудачно, он остался жив, но шрам от уха и до уха страшно уродовал его шею, стягивал кожу жестким рубцом в складки, мешающие говорить и глотать, да еще и тянущие один угол рта книзу, отчего лицо старика всегда имело вид зловещий и ненормальный. Злясь, он всегда дергал этим опущенным уголком рта и всей щекой, словно пытался вернуть рот на место. И эти усилия еще сильнее перекашивали все его лицо, и из уголка дергающихся губ текла струйка слюны, как у ненормального или припадочного…

Только припадочным старик не был никогда.

- Ты..! – от злости у старика, стоящего на коленях, голос стал еще страшнее и противнее, и клинок, до того упирающийся в когда-то раненное горло, брезгливо вытершись о серые одежды, торопливо отпрянул от него.

- И ты, - утвердительно качнул головой Йон.

- А я-то все думал, отчего это сонк так хорошо дерется, - хрипя перерезанным горлом, прокаркал старик. – Кто же его мог научить так долго противостоять мне? Ты ловко обманул меня, прикинувшись напуганным. И с шапкой хорошо придумал – мы убрались бы тотчас же, если б узнали тебя… да, ты умен не по годам!

- Не время разговаривать о пустяках и похваляться умом, - перебил его Йон. – Говори, что тебе эти вещи, Венец    и дева? Что они значат?

Старик расхохотался, хрипя и скрипя, как старое несмазанное колесо.

- Твое любопытство не доведут тебя до добра, – произнес он вкрадчиво. – Ты разрешишь мне встать? А то неудобно говорить. Да и унизительно для меня стоят на коленях перед тобой.

- Раньше ты не считал это унизительным, - припомнил Йон. Старик, кряхтя, начал подниматься.

- Раньше и ты не был Шутом, - ответил он, положив себе руку на живот.

- Охо-хо! Вот беда! Ну, так может, хотя бы поклонишься мне, барону Ставриолу?

Глаза старика ярко блеснули.

- Ага, - протянул он. – Значит, это ты их нашел, а не она! И ты не бежишь из города? М-м, ты либо глуп, либо смел до глупости.

- А кто узнает, что это я нашел их? Кому я признаюсь, что припомнил свое имя? Теперь я равен вам – так же сижу в темноте и наблюдаю за происходящим, пряча свое лицо.

Сухая рука тем временем очень осторожно и медленно ощупывала серые одежды. Со стороны могло бы показаться, что это старик поглаживает ушибленное место.

Йон, наблюдая за ним, усмехнулся:

- Что-то ищешь? – он двумя пальцами, как ядовитую змею за хвост, поднял вверх узкий метательный нож, и глаза старика блеснули от гнева и бессильной ярости.

- Как? – только и смог произнести он. Йон не стал объяснять.

- Ну, так зачем тебе эти вещи? – повторил он свой вопрос, пряча нож за пояс. – Точнее, твоему Господину?

- Ты должен знать, если помнишь свое имя, - сухо ответил старик. – А коли не помнишь… чтож, Шуту и не положено знать таких вещей!

Йон невозмутимо выслушал эту язвительную колкость, не проронив ни звука и нисколько не изменившись в лице.

- Знаешь, что? – спокойно произнес он, рассматривая на свет свой сонский клинок. – Думаю, у нас много времени. Так что я с удовольствием расскажу тебе свою версию. Заодно и напомню тебе, кто я и кто ты, - Йон размахнулся и безжалостно ударил старика в лицо, отчего тот снова упал, слабо вскрикнув. – И о том,  как такие, как я, поступают с такими, как ты.

Кинф молча наблюдала, не смея и двинуться.

Старик еле возился на полу, хрипя и плюясь кровью – кажется, Йон выбил ему зубы. Йон невозмутимо наблюдал за ним, склонив голову к плечу и брезгливо вытирая руку платком – он нарочно извлек из кармана тонкий батистовый платок с кружевами и тончайшим золотым шитьем, и теперь нарочито медленно и тщательно вытирал свои ухоженные красивые руки (которые, впрочем, были в ссадинах и сорванных мозолях, о происхождении которых мы знаем), руки аристократа, выпачканные о нечистое рыло простолюдина.