Интересно, о чем он говорил, этот Палач, рассказывая о каком-то пророчестве, начертанном на мечах?

Шут помнил этот стишок с тех самых пор, как взял меч в руки. На рукояти, искусно украшенной ювелиром замысловатым узором, почти не выделялись змеящиеся буквы, и с первого взгляда их можно было б принять за переплетенные ветви цветов, тонкую работу мастера.

Но он заметил. И прочел.

И этот стишок ни о чем ему не сказал.

Он снова поднес меч к глазам и напряг зрение.

- И Смелая Лисица в бою переродится, - прочел он. – Когда с Безумным Террозом Удача в бой помчится. Средь дня взошли Зед с Торном, Скала сошлась с Огнем…

И это было все. Дальше действительно шли цветы, листья, и стишок обрывался.

Это снова ни о чем не сказало Шуту.

Кто это – Терроз? Имя карянское, но таким именем раньше было названо полкоролевства. Почему – безумный? Безумный и с удачей? Ерунда какая. И Зед с Торном средь дня – вовсе небывалое дело. Наверное, что-то должно произойти, когда на небе настанет затмение, и некий Терроз, сойдя с ума… нет, невозможно истолковать!

К тому же его это не касалось; как не верти, а его имени в этом стишке не было. Значит, оно было на другом мече. И его следовало отыскать. Но это позже.

Потом Шут копал могилу; это было странное и спокойное действо. Сколько оно продолжалось, Шут не знал, время словно не имело над ним никакой власти. Он обломком меча ковырял утоптанную до каменного состояния землю, дробил её ломом, и на его ладонях вскочили волдыри, но он был спокоен и умиротворен, как никогда.

Он выкопал две ямы.         

В одну, маленькую, совсем маленькую, он собрал землю, пропитанную кровью Крифы. Её и было-то две горсти, но он тщательно выгрыз её из оскверненной земли и торжественно уложил в могилу. Засыпав её, Шут еще долго сидел над нею и думал. Мысли были длинные и спокойные, под закрытыми веками снова и снова метались страшные тени прошлого, воспоминания, давно забытые и похороненные, а теперь восстающие из праха. Из обломка красивого благородного меча Шут смастерил для Крифы памятник и отошел к Палачу.

Для огромного тела пришлось копать небывалую яму. Плащ Шута, ранее фиолетовый а теперь  черный от крови, стал Палачу саваном – его хватило лишь для того, чтобы прикрыть лицо и грудь, - и Шут стал торопливо засыпать могилу комьями земли, словно хоронил не Палача, а свое прошлое. «Хорошенькое дело, - усмехнулся он про себя, когда перед ним уже вырос могильный холлом, а его израненные руки были грязны и окровавлены. – Важная, должно быть, он был персона, раз его погребением занимался сам… сам… нет, не вспомню. Словом, славные мы переживаем времена – аристократы хоронят Палачей, с почестями, в одном ряду с наследными принцами!»

Каламбур вышел неуклюжий и не смешной, но задел был сделан – Шут ощутил, как в его голове кроме мрачных и назойливых, появляются еще какие-то мысли. Он уже и забыл, как, оказывается, бывает интересен и забавен мир, и как, оказывается, есть много простых и хороших вещей, от которых на душе становится тепло.

Из подземелья вышел совсем другой человек. Рот его больше не был перекошен недобрым оскалом, а губы оказались неожиданно мягким, таким, которые не умеют не улыбаться, и в глазах больше не было кровавого безумия, а сверкали насмешливые искорки.

Память услужливо подсказала ему, куда идти – это маршрут он проделывал много раз в своих ночных кошмарах, когда все раскачивалось в лихорадочном бредовом тумане дурного сна. Но он не забыл ни камешка на этом пути, ни количества ступеней на лестнице, ведущей в ту комнату, где он должен был остаться навсегда, ни угрожающей красоты и ужаса других комнат, где поверженные короли окончили свой век.

Несмотря на то, что и в страшном сне Шут и помыслить не мог, что он проделает это путь еще раз, и старался забыть все подробности и детали, он сразу увидел, что тут кто-то побывал. Следы чьих-то грязных ног петляли от одной комнаты к другой, а одна комната было сожжена, и на почерневшем стуле сидел черный скелет.

Следы слишком маленькие, но все же видно, что оставивший их был не в сапогах, а в растоптанных ботах, которые так любят носить сонки, потому что ноги их, широкие и плоские, как у утки, не влазят не в одну приличную обувь, и даже если и найдется мастак, который умудрится пошить сапог, пришедшийся впору на сонка, то сапог тот долго не живет, ибо сонки, наверное, от нехватки мозгов в голове любят пошевелить пальцами на ногах. И тут-то сапогам приходит конец.

Шут даже рассмеялся вслух. Какая длинная и смешная мысль пришла в его свободную от колдовства голову! Одна только картинка, красочно изображающая задумчивого Тиерна, складывающего пальцы на ногах крестом, а то и причудливыми фигушками, заставила Шута трястись от смеха. А Первосвященник обычно носил открытые сандалии, потому что его размышлений не выносили даже самые крепкие и просторные боты…

Однако, это мысль!

Наверняка здесь проходил именно Первосвященник Тиерн, ниже его в рядах сонков поди поищи – а что, кстати, он тут делал?! Помнится, он не помчался вместе со всей армией вслед за Тийной, и Шут точно видел его во дворце. Спустился сам в подземелье, позже, когда все было кончено, поискать поживы? Наверное, так. И ему сразу так неслыханно повезло – нашел Королевскую Тюрьму. Странно тогда, что его нет тут с копальщикамии и носильщиками – или он помер от радости, не вынеся самой мысли о том, как станет богат, когда наконец-то ограбит гробницы?

Вопросы, вопросы, и все глупые.

Шут наконец нашел то, что искал – это место он нашел бы и слепым, глухим, мертвым! Площадка начиналась голубым плоским камнем, который выпадал из всеобщего серого скупого фона и резал глаз своей яркостью и праздничностью. Шут ступил на него, и у него задрожали ноги, как тогда, шесть лет назад, когда ему сказали, что сейчас, в этой камере… Он с силой потер внезапно взмокшее лицо и сделал еще один шаг. Под ногами была трещина, глубокая, которую даже годы не смогли затереть и исправить. Тогда он думал, что она так же глубока и льщиками - или  Шут точно видел его во дворце. е крепкие и просторные боты...в извилиста, как река в его родном краю, и что над ней вставало прекрасное солнце, которого он больше не увидит.

Он провел пальцем по каменной кладке, развороченной чьими-то торопливыми руками. Память возвращалась медленно и неохотно, в свое время было сделано многое, чтобы он не помнил…

Снова в дымке при виделся ему последний луч, упавший на железное кольцо на дверях, которые закрывались за ним навсегда, и приговор – тогда он выслушал его, держась достойно. Надо полагать, не из смелости – он просто не представлял себе, что это все происходит взаправду, что его, барона..! 

Вспомнился титул! У Шута даже горло перехватило, когда он вспомнил, как Палач осторожно и бережно снял с его шеи цепь с медальоном принадлежности к роду – значит, он был еще и наследником, первым после отца!

Затем дверь закрылась. Но до того… до того, как барон перестал существовать, кто-то или что-то приходил на него посмотреть.

Точно!

Некто, наряженный нелепо, как чучело, в серый балахон, трусливо скрывающий лицо в тени капюшона, смотрел за приготовлениями к казни, и его горящие, ка угли, глаза, смеялись.

Палач провозгласил, что у него отнимут имя – вот тогда он испугался. Тогда он понял, что все происходящее – на самом деле, и у него дрогнули колени. Страшный Палач сковал его руки и поднес ему чашу – странно, но тогда в этих глазах Шут увидел сострадание и поддержку.

- Пей, маленький весельчак, - произнес Палач, вкладывая чашу в трясущиеся руки. – Пей и не бойся ничего!

- Не смей утешать его! – зашипел злобно серый, и Палач спокойно повернулся к нему.

- Не то что ты мне сделаешь? – спокойно ответил он, нарочито выставляя напоказ исполосованную пыткой грудь. – Что-то необычное? Быть может, выгонишь из Ордена?

Серый заскрипел, засвистел странным, нечеловеческим злым голосом, словно змея, которой наступили на хвост.

- Пей, маленький весельчак, - повторил он вслед за Палачом, но в голосе его не было поддержки, одни лишь лютая ярость да издевка. – Отныне ты будешь лишь маленьким  весельчаком! Шутом – а я буду слушать твои вопли и потешаться! Правда, ненадолго – всего-то неделю, может, две! Ты будешь истекать тут кровью и подыхать от жажды и голода, не зная, кто ты и за что так с тобой обошлись!

Это было самое страшное, что могло приключиться с человеком, и настой, отнимающий имя, был королевский – вот почему Шут подумал, что его так сурово приказал казнить Король. У маленькой принцессы хватило бы ума лишь дать ему плетей, а вот Король  Андлолор был так горд своим величием и богатством, так надменен… впрочем, теперь мы знаем, что это не он приказал сделать такую ужасную вещь.

Палач качнул головой с неодобрением, и серый вылетел вон, чертыхаясь.

Палач еще раз сжал пальцы Шута на чаше с питьем.

- Пей, - повторил он. – И ничего не бойся! Коли есть в тебе сила, ты выдержишь! Даже став Чи, не помня своего прошлого, можно жить и не сломаться, маленький шутник!

От питья у Шута зашумело в голове, он на миг ослеп и испустил полный ужаса крик, упав на колени – его, верно, услышал тот, в сером, и довольно усмехнулся за дверью. Когда в голове прояснилось и зрение начало возвращаться к нему, Шут увидел, что дело сделано – рук уже не было, а Палач торопливо перетягивает кровоточащие культи ремнем.

С тех пор Шут не помнил своего имени. Как и обещал серый, он не помнил, кто он – лишь смутные обрывки из прошлого, да вот еще ночные кошмары.

Он провел ладонью по остаткам кладки – уж не Тиерн ли её разломал, разыскивая сокровища? Вот они, конечные буквы его нового прозвища – Шут, гласили они. Их Палач написал позже. А рядом… рядом приговор – его не мог написать Король, о, нет! У короля не мог быть этот почерк, угловатый и жесткий. Так учат писать на юге. Северяне пишут не так, их речь и письмо подобны плавному течению воды. Шут вцепился в штукатурку, обламывая ногти на итак уже порядком израненных руках и вырвал крошащийся пергамент из стены, впился в него взглядом. Четвертовать… это означает немного больше чем просто отрубить руки. Однако, пергамент королевский. Шут  перевернул его и расхохотался. На другой стороне был королевский приговор, вот это - рука короля! И значились там жалкие двадцать плетей – верно, Палач бы постарался на славу, выколачивая из него дурь, и его спина потом проходила бы на сплошное месиво, но все же он остался бы при руках и при имени. Значит вот как… вот почему никто при дворе не удивился, когда он снова появился там с руками - Крифа говорил, что Король  сердился на Савари за то, что тот посмел лечить его, и даже изгнал вон из города, но он не знал, что Савари лечил Шуту. А потому странное и жалкое поведение Шута все приняли за помешательство – ну, станет ли знатный господин утверждать, что зовут его Шут, и кривляться на потеху всем?! Все подумали, что он просто спятил от ужаса в подземелье, когда Палачи пришли слегка выколотить пыль у него на спине, и относились к нему с презрением и отвращением. Смазливый бравый красавец, ухлестывающий за всеми красотками, на деле оказался редкостным трусом – вот как это выглядело пять лет назад. Йонеон опустил приговор и поник головой; чтож, теперь поздно о чем-либо сожалеть, и доказывать кому-либо – все те, кто с презрением смотрели на него, умерли. Остался он один – и его новая жизнь впереди.    

Шут потер сильнее, и нашел то, что не мог найти Тиерн – маленькую табличку, щедро замазанную штукатуркой. Рядом была другая, такая, которая была положена ему, а эта…

Эта была сделана мастером, и от неё веяло силой и величием.

Барон долины Улен и Верхних Земель, Правого и Левого берега озера Куля с Серебром, владелец Норторка и Эстиля, Йонеон Ставриол. Это имя велел отнять у него человек – а точнее, демон в человеческом теле! – в сером.

Так его звали когда-то.

Имя, прочтенное на табличке, возымело просто чудодейственное действие. В голове словно открылась невидимая дверка, и из неё шумным и пестрым потоком хлынули воспоминания и картинки прошлого, которые надежно удерживал в потайной комнатке его памяти королевский настой, отнимающий имя…

Глаза его под закрытыми веками метались; он видел родной бескрайний Улен и ослепительный Норторк, разукрашенные лица эшебов и их праздничные юбки, припомнил традиции и торжественные обряды, которым его учили – и те, которых он уже касался, и те, которым только предстояло состояться в его жизни.

Вспомнил розовых цапель и торжественную, тонкую красоту, которой окружали себя его сородичи, вспомнил любовь к реке и её песне, вспомнил, как плавал и нырял в чистых водах Озера Куля, и как маленьким с замиранием сердца ожидал на закате, когда всплывет из прекрасных вод русалка…

Он вспомнил, как следует приветствовать старших – и как полагается приветствовать его, барона Йонеона Ставриола. Вспомнил эшебскую свадьбу, и забавный обычай разгуливать нагишом – и то, как его, шестилетнего мальчишку, терпеливо отучали в столице от этой маленькой традиции севера, - и усмехнулся.

Голова , до того пустая и свободная, наполнилась вмиг. Целая жизнь была отнята у него вместе с именем, и много, много радостей, огорчений и воспоминаний, любви с страсти, что свойственны только эшебам, были стерты из памяти, вместо которых долгое время была лишь зияющая пугающая пустота и боль…

Кто я был? Что любил и что ненавидел?

Теперь он все это понял; теперь знания эти струились в его жилах вместе с кровью, и он ощутил, что только что родился заново.

Он эшеб. Йонеон Ставриол…  Такие имена давали лишь эшебам, да и север вместе с его городами принадлежит эшебам, и большая часть – ему лично. Там эшебы добывают серебро и в лесах охотятся на серебряных волков. Что же, это объясняет его серебристо-белые волосы и темную кожу. А то он долгое время думал, что рожден от чернокожей красивой наложницы.

И долина Луны – рядом… Долина, принадлежащая Кинф. Тогда, шесть лет назад, он с любовью думал, что они созданы друг для друга, как родной Норторк и долина Луны, обнимающая его бескрайними равнинами. Интересно, а сейчас он любит её? Он с удивлением встал прислушиваясь к своим чувствам. Самое интересное, что за все то время, что он провел с Палачом, он ни разу не подумал – он даже не вспомнил о Кинф!

Может, и любовь его была наваждением, колдовством?

Но нет; сердце его сказало, что любовь – это не плод колдовского отвара, и не болезнь. Он любил её – теперь он вдруг ощутил, что прошли годы, он стал старше, и многое изменилось; как ни странно, изменился и он – теперь он был не глупым самоуверенным мальчишкой, который когда-то написал юной невинной наследнице трона такое, отчего сейчас покраснел до корней волос, а зрелым мужчиной, и наверное, поумневшим, коль скоро в сердце его была теперь не только страсть. Но одно оставалось неизменным – та Кинф, что жила рядом с ним, по-прежнему была дорога ему.

Более того – ушла болезненная ярость из головы, и он понял, что пережил и простил свою казнь и шесть лет безымянности. Его любовь была сильнее, чем горечь от унижения и обиды.

Теперь это не стояло между ними.

Теперь он мог бы снова просить её руки – но уже с подобающим почтением. Теперь у неё нет её трона и надменности.

Демон!

Да у Кинф же помолвка с Тийной!

Эта мысль как холодный душ отрезвила его, и он очнулся от своих умиротворенных мечтаний, и он встрепенулся. Сколько времени прошло с тех пор, как он спустился в подземелье? Его желудок говорил, что предостаточно, да и на ногах он держался нетвердо, норовя завалиться на бок – неужто он так ослабел от голода?! А что, если Кинф уже вышла замуж за эту чертовку, или женилась на ней – вот демон, гадость-то какая! Что, если они уехали в Мирные Королевства?

Да что за беда, подумал Йон, я последую за ними! Теперь, когда нет этой муки в крови, он не сомневается в своих чувствах и не боится.

Раньше он любил и ненавидел её, и знал, что дай ему шанс, хоть полшанса, он будет преследовать и потом убьет Кинф. Теперь – все. Теперь ни о каком убийстве не может и речи идти.

А потому он просто поспешил наверх, торопливо пряча на груди старый страшный пергамент.

Теперь он знал наверняка, что что-то происходило; он это чувствовал равно как и то, что Камни теперь не были единым целым. С некоторых пор их слаженный хор разладился, и каждый шептал ему свою историю, не чувствуя других своих собратьев. Интересно, а что произошло?

Но разбираться с этим не было ни времени, ни желания. Да и обстоятельство это было на руку Йонеону – теперь он мог выпытать у любого из них о судьбе своего медальона, оставшись незамеченным для других камней… и уничтожить любой из них он теперь тоже мог – какая-то невидимая связь порвалась с тонким высоким звуком, и магия покинула подземелье. Голубые говорящие стекляшки – вот что такое теперь были эти непобедимые когда-то камни.

Йон, таясь, прошел в самый темный закуток. Это был маленький альков, в котором одиноко горел всего один камень – да и тот не самый чистый и не самый великий. Йон остановил свой выбор на нем лишь потому, что он был одинок и отдален от остальных настолько, что никто не заметит, как Йон будет разговаривать с ним – а теперь Йон почему-то и не сомневался, что таиться нужно, и ото всех, а особенно – от камней. Они знали все дворцовые тайны. Они знали и его имя – почему не сказали? И нет уверенности, что они не служат серому. Серого Йонеон боялся; нет, он не боялся встретиться с ним и стать лицом к лицу – он боялся именно того, что встречи этой никогда не будет, потому что Серый – будем называть его так, - никогда не выйдет из своей спасительной тени, а будет действовать исподтишка.

Камень, у которого совершенно не было чувства опасности, легкомысленно распевал песенки, я бы сказал, себе под нос, но вот носа-то у него не было.

- Эй, Брайен, -  произнес Шут, посмотрев на камень, что горел над его головой, - не ответишь ли мне на один вопрос?

- Смотря что это будет за вопрос, - осторожно ответил камень, предчувствуя недоброе.

- Где мой медальон? В ту ночь Палач снял и его и забрал. У кого он теперь? – резко спросил Йон. – Отвечай, не то я разобью тебя.

- Попробуй, и увидишь что будет, - ехидно ответил камень, и Йон, не говоря больше не слова, треснул по камню рукоятью меча.

Раздался дребезг и звон, словно груда тарелок обрушилась на каменный пол, и камень искрящейся грудой обломков выпал из своего гнезда. Раздался истошный визг, и остальные камни забеспокоились, стали окликать разбитого – как с ним могло произойти дурное, ведь они не чувствовали присутствие магии?!

- Ну? – с нажимом произнес Йон. – Где?

- Эй, ты че творишь?! – верещали осколки тонкими голосишками. – Ты че…

- Где мой медальон? – повторил Йон, наступая на один из обломков сапогом и как следует нажимая. Раздался хруст, от камня начали откалываться мелкие блестящие крупинки. 

- Ай, все, все! Понял, понял! – завизжал осколок. – Твой медальон!

- Да не ори так и не смей называть моего имени, а не то покрошу тебя мельче чем в муку! Так где он?

- А который медальон? – юлил камень. -  Палач снял с тебя много побрякушек. Какая именно тебя интересует?

Йон усмехнулся и глянул себе под ноги, туда, где под подошвой его сапога примостился маленький врун.

- Медальон моего рода, - ответил он, решив открыть все карты сразу. Он понял, что камень будет юлить, пока не убедится, что он все вспомнил, а у него не было времени препираться с ним. – Медальон барона Йонеона Ставриола – назвать все имя полностью или этого достаточно, чтобы понять, о чем я говорю?

Камень на миг замолк – Йонеон ощутил его изумление и потрясение так явно, словно удар или ожог.

- Ты помнишь, - произнес он, наконец. Йонеон кивнул.

- Я помню, что Палач снял с меня медальон в ту ночь, - произнес он. – Кому он его отдал? Серому?

- Какому серому? – с подозрением произнес камень. – Я не видел никакого серого. А медальон твой никому не отдавали. Палач не дурак, чтобы кому попало отдавать такую вещь! Он спрятал его, это правда – помнишь статую такого смешного божка, словно выглядывающего из стены? Сонки оставили его в покое, потому что он чем-то походит на их Чиши. Так вот это тайник – здесь, в замке, полно тайников..!

- Короче!

- Короче некуда. Там реликвии – твоя и царственной Кинф, старинный венец, подаренный ей когда-то Андлолором. Во время падения замка Палачи оказались единственные из всех, кто остался верен империи. Они собрали те немногие вещи, что что-то значат, и спрятали их в этом тайнике. Их обладатели – вы, а не кто-то в сером… кстати, что это за цвет  такой – серый? Как он выглядит? Сдается нам, что мы не различаем серого!

- А стены? – изумился Йон.

- Они не серые. Они с коричневатым и даже с красноватым оттенком.

Камень, наконец, понял, что в его интересах сотрудничать – он слишком много выболтал, чтобы теперь молчать, и этого же хватило бы, чтобы недруги вместо Йона исполнили его угрозу.

- Если ты соберешь меня, - интимно понизив голос, произнес камень, - то я расскажу тебе много интересного. Того, что касается тебя и твоего медальона.

- А если я уйду и оставлю тебя так?

- Тогда ты не узнаешь многого.

Йон, чертыхаясь, подобрал осколки – по счастью, камень не раскрошился, - и сложил их в свой карман.

- Так, хорошо, - сказал камень. – А теперь убирайся отсюда, да поскорее!

- Отчего бы?

- Потому что сейчас ты увидишь Тех, Кто Невидим и Вездесущ! Мы называем их так, потому что слышим лишь их голоса – изредка видим руки, ну, и то, что они в этих руках держат, но и все.  Лиц их мы не видели никогда, а голоса… голоса лучше б не слышать никогда! Если ты не отдашь меня им, я расскажу тебе о них.

- Как они узнали, что я вынул тебя? Другие камни рассказали?

- Нет; не знаю, как они узнают, но они узнают всегда. Да торопись же!

Но у Йонеона были совершенно другие планы. Слушать россказни какого-то вруна?! Нет; кое-что он должен разузнать сам; и бежать - это не к лицу барону Ставриолу! Лучше остаться здесь и послушать, о чем они будут говорить. В конце концов, он верил в свой меч, который еще ни разу ему не изменял; не сотня же человек сюда вломится; и, если они его обнаружат, он сможет постоять за себя!

Йон зажал рукой карман, чтобы не было слышно писка разбитого камня и отступил в темноту. Сердце его билось ровно и спокойно, и дыхание было тихим; он не боялся – наверное, оттого Серые не заметили его присутствия и искать не стали.

А он ничуть не удивился, когда из мрака выскользнули две фигуры в сером и заметались по подземелью, освещая пустое черное место, на котором когда-то красовался разбитый камень.

- Что здесь произошло?! – яростно спросил один из них, обращаясь к  притихшим камням. Его вопрос можно было бы назвать криком, если бы он не был задан странным шипящим голосом, словно бы смазанным и многократно повторяющимся в ушах. – Кот вынул его?!

- Мы не знаем, - осмелился ответить один из камней. – Мы лишь услыхали его крик и потом голос человека, который говорил с ним.

- Говорил?! Что он говорил?!

- Мы не разобрали; речь шла о каком-то украшении.

- Украшении! Что за украшение?!

- Это не наша тайна. Это тайна Палачей, а они от нас многое скрывали.

- Ложь! Если знал он, то знали вы все! Так о чем шла речь?

Камни молчали; и Йон не мог понять, почему. 

Серые взвыли страшно и противно.

- Как он умудрился вынуть камень, это человек?

- Он разбил его.

- Разбил! Этого не может быть!

- Мы слышали, как он разбился.

- Этого не мог сделать даже Феникс! А только ему под силу вынуть этот камень – его ведь вставлял Савари? Но тот, кто был здесь, ведь не Савари?

- Нет; это был не Савари и не Феникс – Феникс, кстати, все еще мертв.

- Да что же за тайна такая, за которую разбили камень?!

Камни молчали. Серые проклинали их страшным проклятьем.

- Я вынужден буду позвать Господина, - сказал, наконец, один из них, и в голосе его послышалась угроза. – Ему вы расскажете все! Не то…

- Не то – что? – насмешливо произнес камень. – Что он может, кроме как перебить нас так же, как и Брайена? Ничего; мы бессмертны. И с этого часа сдается мне, еще и свободны – ты разве этого еще не понял? Нас может вынуть любой; а это означает, что Равновесие рухнуло, и Дух в Камне свободен. И мы уже не зависим от воли обещаний вашего господина. Он обещал вынуть нас – ерунда! Теперь мы не нуждаемся в его услугах и более не обязаны ему служить за призрачную надежду на свободу.

Серый в ярости занес для удара палку, на которую опирался. Йонеон буквально впился взглядом в неё, стараясь как следует запомнить её, чтобы потом, может быть, по ней опознать её владельца.

- Сейчас я раскрошу тебя, как и Брайена! – зашипел он, и камень саркастически рассмеялся:

- Давай! Дай мне свободу прямо сейчас! Ну, что же ты опустил свою палку, которой так грозно размахивал? Что случилось?

Серый молчал.

- Господин в замке, - произнес он наконец. – Я все расскажу ему. Может, он знает, как причинить вам боль!

И серые растворились во мраке, а Йон перевел дух.

Казалось бы, беседа эта не сказала ничего важного, но это было не так.

Во-первых, Господин – то есть  тот, кому Йонеон был обязан годами безымянности, - был тут. Но кто он – им мог оказаться кто угодно! Так сказал и Палач. Йон поблагодарил небеса за то, что они удержали его и не дали ему погеройствовать. Какая дерзость - полагаться на свой меч! Глупец, мальчишка! Несомненно, он уложил бы обоих. Да только Господин обнаружил бы тела своих верных слуг; а коль он в замке (и это может быть кто угодно!), он не может не знать, как дерется господин Шут, он же казненный им Йонеон Ставриол. И для такого пройдохи не составило бы труда соединить вместе разбитый камень, украшение, Йонеона и убитых им слуг…

Он понял бы, что за украшение искал Йон. И понял бы, что Йон – уже не Шут.

И тогда бы он нанес удар из темноты…

«В замке нельзя доверять никому! - думал Йон, крадучись пробираясь к выходу. – И имени своего нельзя называть никому – если, конечно, его мне не напомнит Кинф… Ах, демон! Она тоже тут; и Серый – мало ли что у него за планы! Значит, и она в опасности тоже. Что за проклятое место!»

- Ну, указывай мне этот тайник, - грубовато велел он камню, когда подземелье было позади, и серые не дышали ему в спину. – Не то склею и вставлю тебя обратно – насколько я понял, ты обязан мне свободой!

- А то! – довольный, ответил камень. – Иди к зеленому фонтанчику – цел он еще, кстати?

- Цел, - ответил Йон. – Только загажен.

- Тем лучше! Значит, тайник цел, барон Йонеон Ставриол! Вперед! И через пять минут ты станешь полноправным владетелем своей Улен!

Йонеон повиновался.

- А расскажи-ка мне, что это за люди такие, - спросил он, чтобы скоротать время, пока будет разыскивать это фонтан. Камень, как ему показалось, даже завозился в его кармане.

- Мой тебе совет, барон, - произнес он, - не доверяй никому в этом замке! Я говорил уже, что не видел ни единого лица? Я повторю это с самой страшной клятвой. Я знаю, что тот, кто породил нас, породил и их, но было это так давно, что память моя путается, и я не могу сказать, кто был первым, кто вторым, и для чего мы нужны на этом свете! Но люди эти повсюду; за пределами замка они могут лишь лгать, а здесь они всесильны.

- Так! А скажи-ка мне теперь, отчего так важны те вещи, что Палач спрятал от Серого Господина и отчего вы не выдали ему этой тайны?

- Не знаю, отчего важны. Но знаю, что он хочет завладеть ими со всей страстью. И коли он возьмет их – мы ему будем больше не нужны. Тогда он просто забудет о нас и мы никогда не увидим свободы!

- Даже так! – пробормотал Йон. – Такая важная вещь болталась на моей шее! Немудрено, что он велел сравнять меня с грязью! За неё можно было б не только руки отрубить – кстати, так оно и предполагалось! Он велел убить меня, а Палач пожалел!

- Да; тебя велено было убить, мучительно, чтобы насытить нашу силу, но истинной причины, отчего так важна была твоя смерть, он не назвал никому.  Он ожидал, что когда ты умрешь, он снимет медальон с твоего мертвого тела, и никто ничего не заметит, но он просчитался! Палачи посчитали, что ты достоин жизни – они частенько так делали. И припрятали твой медальон. Не спрашивай у меня больше ни о чем; я не могу тебе рассказать всей правды, оттого что сам не знаю её; даже Великие, те, что сражались в страшных войнах, были обмануты и верили в ложь. Вся история погрязла во лжи, и правды не знает никто – кроме Серого Господина, как ты его называешь.

Тем временем Йонеон достиг фонтанчика – это было маленькое сооружение, скорее украшение стены, чем необходимая вещь. Когда-то он был прекрасен, искусно выточенный из малахитового камня, вделанного в стену.

Теперь веселый зеленый цвет был погребен под ржаво-коричневой грязью, в бассейне вместо прозрачной воды была грязная черная жижа, и веселый бесенок, когда-то озорно ухмыляющийся со стены и извергающий чистую струю из своего уха, потерял свои рога и лицо его было раздроблено.

- Здесь, - произнес Йон. – Как открыть тайник?

- Цел ли кран, открывающий воду? – спросил камень. – Без него трудновато тебе придется, и без шума не обойтись!ока и ую даже годы не смгли затереть и исправить.азали, что сейчас, в этой камере.аздничностьюак в его голове кроме мрачных и ной, но задел был сделан - Шутощутил,огильный холом,

Йон наклонился – маленький краник, порядком замызганный, был на месте, но обломан.

- Значит, так, - скомандовал камень, - открой воду на четыре оборота.

Йон повиновался; но ни капли не упало из пересохшего ушка веселого фавна.

- Теперь закрой воду на три оборота, - велел камень.

Йон повиновался.

- А теперь открой на пять и закрой на десять оборотов!

Кран отчаянно скрипел, но повиновался. На последнем обороте статуя задрожала; бассейн с холодным звуком медленно отъехал в сторону, и Йон с замиранием сердца глянул в открывшийся тайник.

Они были там и лежали вместе – их реликвии. Их золотая глянцевая поверхность не была тронута временем, и он тотчас узнал свой медальон – причудливое переплетение ветвей, цветов и бутонов в нежном теле Лесной Девы, подвешенной на толстую золотую цепь. Венец    Кинф он не видел ни разу, и тот ничего не напомнил Йону.

Йон взял обе вещи и вернул бассейн на место. Камень молчал; может, посчитал что не имеет права вмешиваться, а может, ему было все равно.

Что дальше?

Йон еще раз посмотрел на венец, взвешивая его на ладони. Его нужно отдать. И предупредить Кинф – разумеется и о том, что здесь некий Серый Господин, и о том, что это Венец    что-то значит о очень важен…

- Не ври себе хоть сейчас, - внезапно произнес камень, и Йон вздрогнул от неожиданности. – Сколько времени ты еще будешь вести себя, как трусливый мальчишка?! Просто скажи себе, что снова хочешь увидеть её. Вот иди – и посмотри. Заодно и Венец    вернешь…

                                                      ****************************

Ого-го, мой юный друг! К какому месту мы подошли! И кто будет писать теперь – думаю ты.

А чего это я?! Чего это я?!

У тебя правдоподобнее получается. Ты же знаешь, что тебе не обязательно видеть происходящее – достаточно просто написать об этом, и оно так и будет. А значит, и прошлое угадать, как оно было, для тебя не составит труда?

Нет, как цветисто наврал, лишь бы только свалить все на меня! Ну и ладно; я человек честный, мне скрывать нечего…

Вот и славно!

Значит, дело было так…

                                                                    ****************

…Кинф все еще бесилась оттого, что попала в наиглупейшую – и наипостыднейшую на её взгляд ситуацию.

Каково! Обручиться с девицей – да еще и с кем! С дочерью убийцы отца!

И какой из этих фактов смущал её больше – непонятно.

И Савари хорош… отчего он не защитил её разум от такого страшного, греховного колдовства?! Испугался? Или не смог?

Кто знает?

Кинф снова покраснела, вспоминая, как ласкала Тийну, и как та… фу, даже вспоминать противно!

Она с остервенением принялась драть волосы щеткой -  как давно она этого не делала! Даже отвыкла ухаживать за собой.

Зеркало, перед которым она сидела, отразило её – нелепый вид, подумала она, щеки красные, и платье так непривычно очерчивает грудь. Она снова со стыдом вспомнила, как пялился на неё этот старый дурак Савари, и со злости подскочила и задвинула засов. А потом еще и вторую дверь закрыла – ту, что сделана и ароматного дерева. Теперь всю ночь будет невыносимо вонять, так, что разболится к утру голова. Ну и пусть; главное – этот омерзительный старик от неё как можно дальше!

Кинф вернулась к зеркалу и снова с отчаяньем уставилась в его серебристую гладь. На глаза её навернулись слезы; с платьем она словно надела на себя все беды, что терзают женщин – и неуверенность, и беспомощность, и страх… Ну да, страх. Раньше, представляясь мужчиной, она знала, как надобно вести себя, чтобы задиры остерегались даже заговорить с нею, а теперь что? Теперь положение её шатко; да, она избавилась от колдовства, но теперь каждый знает, что она кинф. И если раньше она могла спать в своих покоях спокойно, не опасаясь, что за нею вломятся среди ночи, потрясая факелами, то теперь она ожидала этого каждый миг. Она боялась!

Она налила себе вина – принцессе Кинф его не принесли бы, но принцу Зару поставляли с избытком, и забрать забыли, - и выпила добрый глоток. В голове зашумело, но легче не стало. Все равно было страшно! И это непривычное отражение в зеркале… оно пугало более всего. Теперь ей нужно быть женщиной. А как? Она позабыла, каково это. И Савари ей не поможет…

Отчего-то и вправду росло раздражение и даже злость на старика. Да! Он обещал, что будет защищать её до последнего вздоха! Кинф припомнила его, коленопреклоненного, торжественно провозглашающего её Королевой, с таким умиленным, таким чистым и трогательным лицом, что ей стало стыдно. Просто наврал! А она-то, она-то, дура редкостная! Во всем его слушается; отца родного – и то так не почитала и не слушалась, как этого безродного старого пня, которого и ко двору-то пригласили исключительно из-за того, что он умел говорить сладкие слова для матери, вечно страдающей скукой и потягивающей тайком сладкое красное винцо… Да, винцо…

Кинф глянула на бокал с темной красной жидкостью и оттолкнула его. Хватит на сегодня. В вине все равно не утопишь не своих сомнений, ни горестей. Ну, может, еще лишь глоточек.

Глоточек возымел волшебное действие. Настроение Кинф улучшилось, в голове зародилась шальная мысль. А что, если сбежать? Просто уйти? Можно уйти обратно в Пакефиду, оставив здесь нудного старика – она в изумлении обнаружила, что ей до смерти наскучила вечно свербящая в голове мысль о мести, и куда интереснее было бы быть просто посланником Алкиноста Натх… Хвала небесам и старшему названному старшему брату, принцу Зеду, который снискал себе такую славу что, оглядываясь на неё, никто более не хочет мериться силами с принцами Ченскими! Она могла бы ездить по кнентам и улаживать всяческие дела, коих и в мирной жизни полно. Могла бы как-нибудь заставить признать себя, женщину, и наконец выйти замуж. Сколько можно болтаться по миру?

А всё эти остолопы! В самом деле, с ним она чувствовала себя не принцессой, а марионеткой! Этот Горт, невыносимо скрипящий зубами всякий раз когда кто-либо поизносит имя её отца, и Савари, багровеющий, как помидор, стоит лишь ему напомнить, что Чет, угольщик по рождению,  невежественный и дикий,  вскарабкался на трон  Андлолоров, и все их кодексы чести ему по боку!

Рабы – и они имеют над ней какую-то власть! Проклятые… Кинф глотнула еще из своего бокала, и в глазах её разгорелся кровожадный огонь. Двое из королевской гвардии, они были преданы королю телом и душой, и они с радостью умрут, если этот бой состоится во славу Андлолора… только вот кто из них думает о ней?

Ни один из них!